Приморск - ты Родина моя!

Тогда московская публика по-светски негодовала сначала из-за «темноты» народа, выстраивавшегося по всей стране в какие-то непонятные многотысячные очереди, а потом из-за пробок, мешавших куда-нибудь проехать. Немотивированная агрессия удивляла, но все же казалась чем-то несерьезным – по крайней мере, мне. Однако теперь понятно, что это была, так сказать, только увертюра.

И вот с обеспокоенными друзьями, оставившими в Москве своих младших сестер и взрослеющих детей, мы прибыли в Печоры на Введение во храм Пресвятой Богородицы. В миру, как известно, в этот день было другое событие, – выборы в ГосДуму.

В Печорах народ Божий стекался к праздничной всенощной, а в оставшейся далеко Москве тем временем сгущался воздух, и друзья и родственники друзей бились в их выключенные айфоны. Друзья тревожились. Там, в Печорах, на Корнилиевой дорожке, как-то особенно остро чувствовалось, что происходит, когда позабыв о Боге, начинает действовать человек.

Прекрасные русские интеллигенты, последние сто лет существования Российской империи не находившиеся себе другого занятия, как в поисках справедливости гоняться за царем, снова почувствовали в крови революционный призыв.

Что было потом, не нужно напоминать, – волна пошла вверх, и не то, чтобы договориться, – услышать друг друга становилось все трудней и труднее.

Есть вещи, которые атеисту не объяснишь. Например, нельзя объяснить атеисту, почему гомосексуализм – это плохо, в то время, как верующий человек сразу понимает, о чем речь. Это мерзость пред Богом, – и точка. Атеист же сразу начинает возмущаться: как это? А куда Он дел права человека, когда сжигал Содом и Гоморру? Может быть, поэтому в наше время Бог не действует так явно, как в ветхозаветные времена – потому, что все равно Его никто не поймет? Люди нашего времени дудят в свою дуду, хоть ты убейся.

Наступило время воинственного отрицания. Не чуждого своего рода героизму, – «все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья», – но в пропасть между тем, как поймет эту строчку из «Пира во время чумы» православный и как – наш либеральный интеллигент, оснащенный как некими классовыми признаками, аккаунтом в фейсбуке и подпиской на обновления от Сергея Пархоменко, как раз и поместится современный общественный раскол.

Ведь это правда, – впервые, может быть, за почти что сто лет, минувшие после революции, люди, годами если не дружившие, то державшие друг друга в добрых приятелях, больше не могут общаться, потому что для нас, православных, такое общение превращается в как минимум то самое праздное слово, за которое придется держать ответ на Страшном Суде. Ну а как максимум, – в предательство Того, Кого мы так любим. Рвутся многолетние связи.

Как я могу не то, чтобы поставить лайк, а просто оставить в «друзьях» человека, который постит плакаты из Новосибирска, изображающие в иконографии образа Божией Матери «Знамение» девушку в маске-шапке с прорезью для глаз? Никак – потому что мне не оставили выбора. Вернее, мне он навязан.

Прости меня, моя дорогая N., я помню все, что ты сделала для меня, и никогда этого не забуду, я очень люблю тебя, но Ее я люблю больше, и вот этого мне никак тебе не объяснить, я буду молиться за тебя по мере сил, чтобы Господь вразумил тебя и остановил, но тебе сейчас даже молитва моя, наверное, не понравится.

Комментарий под тем перепостом гласил – «какой прекрасный, интеллигентный протест!»

Примерно через месяц после того, как грянула история с танцами в храме, и вся пресса, и церковная, и тем более светская, только и говорила, что об этом, один монах показал мне происходящее с неожиданной стороны. «Давай посмотрим на все это с сакральной точки зрения, – сказал он. – Ты понимаешь, что значит название этой группы? А теперь представь, что оно написано по-русски – везде. Вот видишь, что делает враг?»

Это было просто и поразительно. Шел Великий Пост. И не было, по-моему, ни одной площадки СМИ и ни одного газетного ларька, которых бы не украшали эти два слова. Теперь шоу продолжается, и все труднее становится не смотреть по сторонам.

В истории с «Серебряной калошей» самое страшное даже не то, что степень неуважения светского общества к другим людям – назовем нас так, – простерлась до того, что нашему Патриарху едва ли не плюют в лицо, в то время, когда мы из последних сил стараемся в ответ не назвать наших оппонентов так, как они и в самом деле этого заслуживают.

И даже не из-за отвратительной названия номинации, намекающей уж вообще неизвестно за что.

А вот именно что из-за «непорочного исчезновения часов». Все это странным образом вращается вокруг Богородицы.

Но никогда не объяснишь нашей публике степень оскорбления, нанесенного этим высказыванием даже не нам, народу Божиему, и даже не самому Патриарху, а Той, перед престолом Сына Которой он предстоит.

И даже историей про Коровьева, который однажды неудачно пошутил, возможно, как раз интеллигентно против чего-то протестуя, из любимой книжки верящих в то, что «что-то все-таки есть», нашу публику не напугаешь. Но мы и не думаем никого пугать – по крайней мере, в понятном публике светском смысле.

К части общества, яростно нападающей на Церковь, все пытаются подобрать определение – хипстеры, либеральная интеллигенция, фейсбучные революционеры, etc. Но термин давно уже есть, потому что это все уже было. Отошлем наших читателей к работе священномученика Илариона (Троицкого), озаглавленной им так: «Грех против Церкви. В думах о русской интеллигенции».

Процитировав Аксакова для пояснения своей мысли о разделении общества на публику и народ («Публика подражает и не имеет самостоятельности: все, что она принимает чужое, принимает она наружно, становясь всякий раз сама чужою. Народ не подражает и совершенно самостоятелен; а если что примет чужое, то сделает это своим, усвоит. У публики свое обращается в чужое. У народа чужое обращается в свое. Часто, когда публика едет на бал, народ идет ко всенощной; когда публика танцует, народ молится»), священномученник в частности пишет: «Как будто для того, чтобы отрезвить русское общество от рабского увлечения Западом и от безрассудного пренебрежения Церковью, Промысл Божий послал великое бедствие Отечественной войны. Просвещенные французы пришли в Москву, ограбили и осквернили народные святыни, показав тем самым изнанку своей европейской души.

Увы! Этот тяжелый урок не пошел в пользу русскому обществу».