Рассказы

4 августа 2010

Батюшка с чемоданчиком

Что может случиться с провинциальным священником, который приехал в Москву по делам? Какие только истории не случались со священнослужителями, да еще и незадолго до "перестройки". Сегодня мы публикуем расксаз, напечатанный в "Татьянином дне" в № 2 за 1995 год.

Некий батюшка, строгой жизни пастырь, уже в преклонных летах, приехал в стольный град Москву. Было это незадолго до перестроечного нашего времени. Приехал не один, но с чемоданчиком. В чемоданчике у батюшек каких только священных предметов и ценностей не встречается! Нужно было священнику, посетившему Москву, приехавшему из глубинки, где среди дол и просторов русской земли стоял его замечательный храм, запастись святым миром для свершения таинства крещения, а значит, чемоданчик скрывал в себе сосуд для мира.

Привез батюшка и добровольно-принудительные взносы в фонд мира - была такая организация, страшная для всех церковнослужителей младшего и старшего звена. Были у батюшки и прошения в Московскую Патриархию, лично Святейшему адресованные, чтобы тот благословил проводить отопительную систему - батареи - в храме. Ведь храм-то был памятником XIX века и охранялся государством, а по застойному времени все, что охранялось государством, не должно быть отапливаемо. Лишь только ветер, тучи, дождь и снег имели право прикасаться к этому храму; но с тем, чтобы оштукатурить или провести отопление, нужно было ехать в верха.

Итак, священник первую половину дня обходил все церковные и государственные инстанции и учреждения: здесь пришлось подождать, там не взяли прошения, а здесь, напротив, имел успех... За этой суетою, впрочем, необходимой для свершения батюшкиных дел, прошла первая половина дня. Было два с неболь­шим часа пополудни. Батюшка, хоть и летал, как на крыльях, однако же захотел кушать. Немощны еcмы, А в Москве, до перестроечного времени, как известно, трудно было найти столовую. Вечером - другое дело: улица Горького расцвечивалась огнями, фонарями; иллюминация, кафе "Мороженое", "Адриатика", "Хачапури" - чего там только не было. Так говорят люди, заставшие еще время застоя. Но днем отобедать было положительно трудно, тем паче, что батюшка находился не в центре. Однако ж Бог подает молящемуся.

Видит священник небольшое двухэтажное зданьице, рядом с дверью вывеска: столовая №13. Батюшка был несуеверным: 13 или 12 -лишь бы покормили. Входит в залу. Народу было очень мало. Осмотрел внимательно своим метким, острым взором.   Блестели   столы   с   жирными разводами и пятнами на них, стояли колченогие стулья, ожидая посетителей, грозя уронить их на пол кафельный... У кассы сидела кассирша в синем мятом халате. ''Пудов этак на семь", - отметил про себя батюшка, кивнув вежливо сей даме. Берет он поднос и подходит к прилавку. День был скоромный, и хотя батюшка строго постничал, но ныне мог себе позволить вкусить от московских брашен. Ага - вот и салат: "Московский", 16 коп. старыми деньгами. Что же это за "Московский салат", может быть, кто-то помнит: кожура редиски, толстым слоем лежащая на тарелочке, а в серединке - колпачок из застывшего майонеза трехнедельной давности, вот вам и ''Московский салат". С птичьего полета так примерно выглядит высотное здание Московского Университета.

На первое батюшка взял малороссийский борщ, сдобренный обильно постным маслом. На второе выбрал себе макароны, которые имели название "рожков" с яичницей. Особенность столовой №13 заключалась в том, что яичница была без желтка: из одного белка; желток, наверное, тоже был сдан в фонд мира. На третье можно было взять баночку кефира или компот из яблок. Самих яблок не было в стакане, но если поднять стакан на свет Бо­жий, то определить содержимое мож­но научным словом "коагулирующий раствор". Так химики называют суспензию, то есть взвесь какой-то мякоти в жидкой среде. Впрочем, деревенский батюшка не был привередой; все он прошел - и сталинские застенки, и голод в деревне - за вес умел благодарить Создателя, как апостол Павел, умел и насыщаться, умел и терпеть алчбу с жаждой. Кассирша, ни слова не говоря, выбила чеки на заказанные блюда, и священник относит поднос, за одинокий столик. Выдвигает стул, ставит на него чемоданчик и возвращается снова к прилавку, чтобы побольше взять себе черного хлеба. Тогда кусок черного хлеба стоил 1 коп. Батюшка взял семь кусков хлеба. Что это за русский батюшка, который не любит быстрой езды и ржаного хлеба!

Возвращается священник и - искушение, к которому он совершенно не был приготовлен: сидит на его месте какой-то простой советский гражданин в пиджаке, с небольшой залысиной, уже засучил он рукава, взял ложку и намеревается почать батюшкин малороссийский борщ. Остановился в недоумении иерей Божий: как поступить? спасовать или бороться за свои права? Длилось это не более секунды, но священник, человек духовный и молитвенный, успел уже испросить у Господа вразумления. Будь бы на его месте какой горячий да молодой, схватил бы за остатки волос сего интервента и захватчика и прямо но­сом в суп! Куда ж это годится - поперек батьки в пекло. Священник же не спешил предпринимать боевых действий. Уйти, "'стушеваться", по выражению Ф.М.Достоевского, подчиниться учению Толстого - непротивлению злу насилием? Но не будет ли это способствовать развращению незнакомца? Сначала у батюшки отнимет суп, потом у депутата икру из-под носа возьмет... Так можно кончить уже и организованным бандитизмом, так можно превратиться в мафиози при всеобщем демократическом попустительстве.

С другой стороны, схватить его за грудки, трясти его над супом, выбросить вон из столовой несообразно со званием и саном. Что же делает священник? Принимает Соломоново решение: берет с соседнего стола пустые две тарелки и, прежде чем первая лож­ка супа отправилась в рот к похитителю, отливает себе от малороссийского борща, отполавинивает рожков вместе с яичницей, лишенной желтка по неизвестным причинам, коагулирующего раствора наливает себе чуть меньше половины, два кусочка хлеба предлагает неизвестному и, помолясь Богу, садится рядом с ним за трапезу. Полное молчание.

Самое удивительное, что наглый захватчик не проявлял ни внешне, ни внутренне никаких признаков раскаяния, ни угрызений совести. Спокойствие просто олимпийское. И ел он даже несколько быстрее самого священника, но, впрочем, это понятно: ведь присутствие такого ан­гела пустыни, такого смиренника русской земли было невмоготу свершавшему явное беззаконие. Допил яблочный компот, утер уста рукавом (ведь столовая была №13 где-то в рабочем районе) и вышел вон, как князь Гвидон. Ни "до свидания", ни "простите, больше так не буду" - ничего этого он не сказал. Тих и невозмутим, как море, когда царствует штиль и безветрие. Священник же неспеша подобрал последние крохи, съел весь хлеб, который он купил, распушил усы, помолился "Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу", осенил себя крестом, поклонился кассирше, которая мирно дремала за пультом и вышел на свежий воздух.

Не успел он сделать три шага, как вдруг его пронзила некая мысль; а затем по спине поднялся ле­денящий холодок. "Чемоданчика нет! чемоданчик мой - где он, что он?" - бросился священник назад в столовую. Все там спало. Лишь одна жирная муха вилась вокруг плафона, гудя мерно под треск вентилятора. Священник - к столу: чемоданчика не видно, ни под столом, ни на столе, ни на стуле, ни рядом с ним - нет его. От растерянно­сти он даже подымал стул, стоявший не слишком уверенно на четырех алюминиевых ножках, как будто бы под ножками сокрыт был тайник. Нет, чемоданчика простыл и след. Покрывшись испариной, каплями пота, батюшка стоял, словно остолбенев. Действительно, ведь там уже было святое миро, которое надлежало привезти в храм Божий, там - подписанные Святейшим Патриархом бумаги, перед которыми должны были спасовать районные, несгибаемые, пуленепробиваемые власти, там квиточек, что сдана повинность, оброк баскаку - фонд мира приял в свои неисчерпаемые глубины батюшкину лепту. Что делать? Оставалось только одно: молиться.

На Бога надейся, а сам не плошай, куй железо, пока горячо, не отходя от кассы, спрашивай, батюшка, не теряй ни секунды, - так говорила совесть несчастному иерею Божию, которому и обед в столовой №13 был не в сладость. Он - к кассирше. Кассирша медленно открыла правый глаз, внимательно созерцая священника, как "древнее индийское божество". "Вы не видели, матушка," - обратился попросту деревенский батюшка, - "только что мы вдвоем обедали с..." Наверное, многие бы из нас сказали: "с наглецом", "с захватчиком", "с негодяем", "с тем обжорою", а священник лишь скромно: "с гражданином". Какое смирение! Какая чистота помыслов! Какая возвышенная душа! Я сам удивляюсь сердечным добродетелям сего раба Божия, иерея Христова, когда о нем воспоминаю. "Вы видели? Он взял мой чемоданчик? Скажите! Скажите!" Кассирша приоткрыла второй глаз. Ничего не выражал ее взор, там - тайна. Говорят, чужая душа - потемки, но Спаситель указывает: не судите, да не будете осуждены, не судите судом грешным, внешним, не судите по плоти, Единый Бог весть сердца человеческие. Итак, кассирша вдруг выпростала руку из-под кассы и большим указательным пальцем, который напоминал кисть среднего ребенка, обозначила направление.

Батюшка обернулся и двинулся туда, где стоял столик с жирными пятнами на нем, поднос и на подносе остывший малороссийский борщ, уже округлившиеся и завянувшие рожки и невозмутимый, равный себе самому коагулирующий яблочный раствор. Рядом же на стуле виднелся чемоданчик, целехонький, никем не тронутый. Священник вновь замер: "Что это? Господи! Скажи мне путь Твой, в онь же пойду!" - в его сердце смешалась радость обретения чемоданчика и еще никогда не ведомые отчаяние, тоска, раскаяние.

Оказалось, что, заказывая семь кусков черного хлеба, батюшка по усталости и рассеянности пошел в другую залу - не туда, где ждал его готовый дымящийся обед, а где сидел ни в чем не повинный безымянный советский гражданин. Или это был ангел? Во вся­ком случае, он явил миру и всей Вселенной и нам с вами, дорогие друзья, ангельское смирение, на высоты которого, как кажется, не взойдет никто - ни поведавший вам эту историю, ни слушающий ее к своему назиданию и спасению. Аминь.




Повесть о затворнике, которому Бог открыл об участи, принимающих милостыню

Некоторый затворник весьма славился в монастыре своем, так как проводил с юности святую жизнь. Отрекшись от всех удовольствий мирских, он заключил себя в тесной келлии и служил Богу, умерщвляя тело свое постом и всенощным бдением, молясь Владыке всего о себе и о всем мире и упражняясь умом своим в богомыслии. В определенное время он принимал небольшое количество пищи из рук служителя монастырского; а из того, что посылал Бог через христиан братии монастырской - золота, серебра, пищи и вина - он ничего никогда не брал себе.

Было ему однажды такое видение о принимающих милостыню: однажды начальник города пришел в тот монастырь, чтобы сотворить милостыню, и давал всем по сребренику1. Подходит он и к затворнику, неся с собою златницу2, и упрашивает его взять ее; устыдившись сего честного мужа, старец взял златницу, и положил ее себе в карман.

Вечером, совершив свое обычное правило, старец лег на рогоже3, намереваясь немного уснуть. И вот ему показалось, что он находится с остальною братиею того монастыря на пространном поле; все поле то было наполнено тернием, и некоторый юноша (это был Ангел Господень) говорил монахам монастыря того:

- Жните терние.

Подошел этот юноша и к нему (затворнику) и сказал ему:

- Подпояшься и жни терние.

Когда же затворник начал отказываться, Ангел сказал:

- У тебя не должно быть никаких отговорок, потому что ты вчера нанялся с прочими монахами, взявшими у того христолюбца по сребренику; ты взял златницу и потому ты должен трудиться более других, пожиная терние, как принявший большую плату. Терние же, которое ты видишь, это - дела того человека, у которого вы вчера приняли милостыню; итак приступи и жни с прочими.

Проснувшись и размышляя о виденном, затворник весьма опечалился и тотчас послал за человеком, давшим ему милостыню, и упрашивал его взять свою златницу. Христолюбец же тот не хотел брать ее обратно и сказал затворнику:

- Оставь ее у себя, отче, или отдай ее, кому хочешь.

Тогда старец сказал ему:

- Я не хочу пожинать терние чужих грехов, не будучи в силах избавиться и от своего греховного терния.

Затем он выбросил ту златницу из келии своей и затворил окно.

Узнав причину непринятие милостыни своей старцем, муж тот стал заботиться об исправлении своей жизни и начал творить многую милостыню нищим и убогим, помня, что, по Писанию, милостынею и верою очищаются грехи.(4)

________________________________________________________________________

1 Сребреник - серебряная монета, имевшая в разное время различную ценность. Сребреник времен Спасителя равнялся приблизительно 80 коп.

2 Златница - вообще золотая монета неопределенной ценности.

3 Постелью древних пустынников и подвижников обыкновенно служила рогожа, делавшаяся чаще всего из тростника.

4 Лк. 11:41; Тов.12:9; Сир.3:30.


Сорок мучеников

- А вот этот ангелочек у нас был самым любимым, - матушка Лидия остановилась у памятника.

Мраморный младенец лежал на высоком постаменте, укрытый толстым снеговым покрывалом.

- Летом мы веночки плели и клали ему на головку. Я из желтых одуванчиков плела. Надо же, сохранился.

Матушка вздохнула, улыбнулась и пошла вдоль могил по направлению к Воскресенскому храму.

Не доходя до него, она остановилась возле гранитного валуна и стала сметать рукавицей снег. Обнажились зарубки, как на стиральной доске.

- Вот по этой лесенке мы лазали. Вот они, ступенечки. Какими мы были маленькими, а ведь ходили по ним. До самого крестика. Это называлось лесенкой на небо. Взойдешь – и спасешься.

Ступеньки и вправду были маленькими – сантиметра два в высоту и не больше десяти в ширину. Да и сам камень был невелик – не более полуметра в высоту. Крест на нем был  явно из современного легкого сплава. Прежний, разумеется, был сбит.

Матушка часто крестилась, вытирала слезы и вполголоса произносили молитвы об упокоении «зде лежащих и повсюду…»  Кто лежит под этим камнем, она не знала. Возможно, имя и сохранилось высеченное где-нибудь сбоку от лесенки, но под снегом его не разглядеть.

- А вот могилы Сабуровой – актрисы – нет. А она была самая добрая. Всегда с конфетами приходила. Мы, бывало, бежим за ней, а она нас конфетами и пряниками угощает. Очень мы ее любили. Жаль, что могилки ее нет. Вот здесь она была. И еще несколько богатых памятников рядом с ней было из мрамора. Все порушили...

Мы стояли у забора, отделявшего Воскресенский храм от кладбища.

Где-то здесь, под нашими ногами находились останки тех, кто освещал светом любви тяжелое детство нашей попутчицы. Странно было слушать ее рассказы о детских играх на кладбище, о любимых могилах, тропках между могил, по которым она в детстве бегала к часовням блаженных Анны  и Ирины, о радостях встреч с щедрыми родственниками усопших, совавших голодным детям сласти и денежку, об играх в прятки и об укромных уголках – склепах и заросших кустами забытых могилах. Ей и ее сверстникам не было дела до царских сановников, знаменитых писателей, путешественников и ученых, покоившихся здесь. У них были свои «любимые герои», своя летопись, своя кладбищенская география.

Вслед за взрослыми, дети пересказывали друг другу истории о блаженной Ксении и о чудесах, совершавшихся по молитвам к ней, о несчастной любви с «летальным исходом», об убиенных ревнивыми мужьями женах, о богатом вдовце, решившим поставить такой памятник на могиле своей супруги, чтобы никто не прошел мимо, не перекрестившись и не помянув ее…

Но была одна история, которую матушка Лидия хранила всю жизнь, как великую тайну…

Она родилась и до самой войны жила в служебной квартире над кладбищенскими воротами. Ее отец был могильщиком. Он умер в тридцать пять лет и оставил вдову с пятью детьми. Как они выжили – одному Богу ведомо. Помогал им настоятель Смоленской церкви отец Михаил Гундяев – родитель митрополита Кирилла. Мать денно и нощно молилась у часовни блаженной Ксении. Ей подавали милостыню, и она, сгорая от стыда, принимала ее. Младший брат Лидии – единственный не знавший голода – всегда был при могильщиках, и его постоянно угощали поминальной кутьей. Старшие братья помогали мастерам изготовлять кресты и надгробия…

Однажды ночью Лиду разбудили громкие рыданья. Это была соседка – кладбищенский сторож. Она стояла у порога и, пересиливая рыданья, говорила матери:

«Страх-то какой! Привезли целый воронок монахов и батюшек и побросали живых в яму. Земля там ходуном ходит.»

Наутро Лида видела множество милиционеров. Они стояли слева от центральной аллеи, окружив огромный участок кладбища, и никого не пускали. А именно там находилась Каштановая дорожка, по которой каждое утро она бегала к часовне блаженной Анны. Накануне она видела, как могильщики копали огромную яму. Это была не просто яма, а целый котлован.

Оцепление сняли только через несколько дней. Соседи говорили, что милиция ушла лишь после того, как земля перестала шевелиться.

На этом месте сделали большой холм из дерна. Но могильщикам было приказано его убрать. Они выполнили приказание, но холм появился снова. Так продолжалось долго. Народ ходил на место злодейской казни, по обычаю, укоренившемуся в православном народе, набирал земельку с могилы мучеников.

О сорока мучениках знал весь православный Петербург. Власти делали все для того, чтобы о них поскорее забыли и приказали положить на это место бетонные плиты.

В сороковом году семью Лидии переселили в другую квартиру, и она перестала бывать на кладбище. Потом война, после войны замужество… Связь с бывшими соседями прервалась. Кого убили, кто умер в блокаду.

Само кладбище подверглось разорению. С левой стороны дважды захватывал территорию завод. Некоторые захоронения перенесли на новое место, но большую часть могил попросту уничтожили. Сбивали с памятников православные кресты, многие дорогие памятники бесследно исчезли. На месте часовни блаженной Анны вырос огромный заводской корпус, а на месте захоронения сорока мучеников разбили площадку для техники. Невдалеке от часовни блаженной Ксении Петербургской появилась могила с крестом и надписью, о том, что там погребены останки сорока мучеников. У этой могилы служат панихиды, возжигают свечи. На нее кладут цветы.

Память об этих мучениках жива. Но совершенно очевидно, что на участке в два квадратных метра, плотно окруженном старыми могилами, похоронить сорок человек невозможно. Да и не могли власти позволить переносить останки тех, кого убивали под покровом ночи, как злейших врагов большевистской власти.

 Матушка Лидия приходила сюда и вместе со всеми молилась об упокоении мучеников. Воспринимала этот крест, как памятный знак. О настоящем месте их захоронения никому не рассказывала. Но однажды ее знакомая (назовем ее матушкой Татьяной, поскольку она просила не называть своего настоящего имени) рассказала ей о тайне, которую поведал ей перед смертью прихожанин церкви иконы Смоленской Божией матери Сергей Ефимович Сухарев. Он служил в НКВД и доподлинно знал, где заживо погребены священники и монахи. Знал он, что власти делали все, чтобы об этом месте поскорее забыли.

Нужно было как-то его отметить. Сухарев воспользовался «похоронкой» своего друга – Григория Копылова, погибшего в 1943 году, и поставил ему на месте погребения сорока мучеников памятник – крест и плиту с выбитыми на ней фамилией, именем и датой гибели. Матушку Татьяну он попросил рассказать правду только тому, кто будет готов потрудиться прославить страдальцев за Христа.

Несколько лет она присматривалась к прихожанам своего храма, пока, наконец, не увидела Александра С.

Она и сама не поняла, почему решила рассказать именно ему о месте погребения сорока мучеников.

«Видно, так Богу угодно» - сказала она Александру, когда он спросил ее об этом.

- Ну, ежели Богу угодно, придется потрудиться.

Они нашли имитацию могилы Григория Копылова, Александр заказал большой кованый крест и поставил его вместо старого. Никакой надписи на нем нет, ибо имена страдальцев лишь Господь ведает.

А чтобы удостовериться в том, что это, действительно то самое место, Александр решил устроить «следственный эксперимент» – попросил матушку Лидию показать ему место, где были захоронены мученики.

Она не была уверена, что найдет его: «Там ведь завод стоит и все разорено». Но Александр упросил ее попытаться найти.

Меня он попросил снять этот эксперимент на видеокамеру.

Смоленское кладбище. Фото Альберт Веденеев

Мы встретились у ворот Смоленского кладбища. Матушка показала нам два окна их бывшей квартиры, потом мы вошли в дверь, находящуюся справа под аркой. Поднялись на второй этаж. Прошли через крошечную каморку в комнату не более шестнадцати квадратных метров.

- Вот тут мы все и жили. С отцом всемером. Мальчишки спали на кухне. – Она кивнула в сторону каморки.

- Так и жили, а что поделаешь…

Мы спустились, прошли под мемориальной доской с барельефом Пушкинской няни, повернули налево.

- Вот здесь была тропинка. Сторожку снесли. А здесь держали собак.

Матушка показала рукой в сторону времянок, стоящих вдоль центральной аллеи.

- Кладбище охраняли строго.  На ночь запирали и пускали собак. Безобразий на кладбище не было… Не то, что сейчас… И могильщики Бога боялись. Сочувствовали родственникам покойных. Не вымогали денег. Пить, конечно, пили. Вернее, выпивали, но не очень. У меня крестный был могильщик. Добрый, ласковый. Всегда угощал. Я его никогда пьяным не видела. Слова худого никогда от могильщиков не слыхала. Брани матерной на кладбище не было никакой. Греха боялись…

Александр медленно шел следом, я брел по параллельной тропинке шагах в пяти, снимая матушку и слушая ее свидетельства о былых временах, когда все было гораздо лучше, чем сейчас. Рассуждая о том, что раньше не было нынешние безобразий, матушка напряженно всматривалась в уцелевшие памятники, стараясь определить место, где произошло такое безобразие, о каком без содрогания нельзя и подумать.  

Она остановилась, оглянулась по сторонам.

- Все верно. Вот эти деревья. Как раньше стоят. И эти склепы…  Вот эти два. Все на месте. Теперь вот туда, к блаженной Анне.

Она сделала еще несколько шагов и  замерла, растерянно посмотрела на площадку с тракторами и прицепами, потом посмотрела на бетонный забор, за которым возвышалась громада заводского корпуса. Оглянулась на Смоленскую церковь, постояла с минуту в раздумье.

- Да вот, пожалуй, здесь была яма.

Она подошла к кресту, установленному Александром.

- Точно, здесь. Вот там была часовенка блаженной Анны – она махнула рукой в сторону завода.

- Церковь за спиной справа… Точно. Здесь.

Мы молча перекрестились и приложились ко кресту.

Матушка запела «Со святыми упокой!», потом вздохнула и тихо сказала: «Если Господь поможет и откроет нам их имена, будем молиться им, как святым угодникам Божиим. Хотя я и так им молюсь, не зная их имен. Ведь они мученики. За Христа пострадали».

Пока мы стояли у креста, тяжелые тучи, несколько недель низко висевшие над городом, бесследно исчезли.

Показалось солнце. Но пока мы шли к часовне Ксении блаженной, серые облака снова затянули небо.

Матушка показала глазами на небо и по-детски улыбнулась…
Александр Богатырев