В прохладном
утреннем воздухе ранней весны звонко раздавался над селом Тихим редкий
благовест небольшого колокола. Солнце уже выплыло на синеватый небосклон
и начинало побеждать теплыми лучами свежесть утренника. На улице стояла
великопостная тишина. От села к церкви плелись старушки; на паперти
столпилась кучка ребяток.
С высокого узорчатого крыльца нового большого трактира спустился дюжий,
исправно одетый мужчина лет сорока пяти; сановито пошел он по
направлению к церкви, с важностью откланиваясь на почтительные
приветствия встречавшихся крестьян.
— Далеко ли собрались, Аким Петрович? — спрашивали его более словоохотливые из них.
— Да вот поговеть надумал, для Бога потрудиться захотел,— отвечал он им.
—
Отец Алексий все ладит: «Поговей да поговей, стыдно,— говорит,— больше
десяти годов не был на духу-то... не по-христиански это,
нехорошо...». Даже при людях стыдить стал. Оно, признаться, правда его,
что нехорошо-то... вот и надумал.
— Дай Бог, дай Бог... Конечно, поговеть то лучше: наше дело грешное —
что ступил, то и согрешил; неровен час и того... помереть недолго,—
слышалось в ответ, а Аким Петров Маммонов вошел в церковь, пробрался
сквозь редкие ряды богомольцев к правому клиросу и стал около него.
Непривычно было ему молиться, и думы его дружно тянулись к торговле, к
хозяйству: соображал он, как бы удобнее перевезти к празднику товарцу из
города по наступившей уже распутице, как бы заставить некоторых мужиков
отдать ему деньги и тому подобное.
Но среди своих обычных размышлений оглянулся он на собравшихся
богомольцев и на многих лицах этих бедняков заметил то, чего уже давно
не появлялось на его сытом, горделивом лице. Вот старушка, опустившись
на колени пред образом Спасителя, шепчет: «Господи, Царь Небесный!
Помилуй меня, грешницу... Мать, Пресвятая Богородица! Спаси меня,
окаянную...» — слезы между тем текут из ее старчески очей, с верой и
любовью обращенных к образу. Рядом со старушкой горячо и громко вздыхала
молодая женщина; тут же около] нее бедно одетый с умным лицом
крестьянин вслушивался в чтение псаломщика. С иконостаса и стен строго
смотрели лики святых угодников...
Одиноким почувствовал себя Аким Петров среди всех этих простых людей,
coбравшихся в храм помолиться Творцу. Жутко стало у него на сердце среди
благоговейной церковной тишины.
Вышел священник из алтаря и пред Царскими вратами звучным голосом
произнес молитву; «Господи и Владыко живота моего...». Все клали земные
поклоны... Но вот на клиросе стройно запели: «Во Царствии Твоем помяни
нас, Господи...».
Вдумался Аким Петров в смысл прекрасной молитвы и сладких евангельских
слов, тронули они его огрубелое сердце, в нем заговорило что-то новое,
небывалое... Напомнили они ему забытые им наставления 22
давно уже умершей матери — жить по-Божии, жалеть людей, молиться о
Царствии Небесном. Рядом с этими воспоминаниями в глубине его души
шевельнулась совесть. «Не достоин ты,— заговорила она,— Царствия Божия, а
удалила от него тебя твоя грешная, безобразная, скотская жизнь».
Пал на колени Аким Петров, и из его зачерствелой души вырвался первый,
после многих лет бессовестной жизни, покаянный вздох, первый молитвенный
вопль...
Солнце уже высоко стояло на небе и обильно лило свои ласковые лучи,
когда кончилась литургия Преждеосвященных даров и говельщики стали
расходиться. Шел домой и Аким Петров, но не так, как он обыкновенно
ходил по своему селу, гордо посматривая по сторонам, сознавая свое
превосходство и силу над односельчанами, но скромно потупя голову. Дома
он прошел в отдельную каморку, достал с полки запыленные, забытые
сказания о жизни святых и стал читать их. Читал не отрываясь до самого
благовеста к исповеди, и как только раздался первый удар колокола,
перекрестился и поспешно стал собираться в церковь. За ширмами уже ждал
священник кающихся; первым подошел к нему Аким Петров... Долго, искренно
беседовал он со своим пастырем и каялся пред ним своем беззаконии, как
никогда, ни разу своей жизни.
Ночью, когда в доме уже все спали Аким Петров, с усталой и разгоряченной
от непривычных дум головой, вышел на воздух. От церкви неслись
дребезжащие звуки сторожевого колокола; бесконечная синева небесного
свода опрокинулась над селом и его дремавшими окрестностями, с высоты
небесной ярко смотрели звездочки на заснувший грешный мир. Напротив I
трактира вросла в землю плохонькая избенка бедняка Власа, у которого на
днях Аким Петров взял за долг последнюю лошаденку, а на задах
прилепилась убогая хатка вдовы Акулины, вчера только умолявшей своего
соседа-богача, Акима Петрова, дать хоть немножко соломки про- I кормить
коровенку, последнюю кормилицу ее малых сирот.
— Много вас здесь шляется таких! — крикнул тот в ответ на ее жалобные просьбы.
Чем дальше и дальше смотрел Аким Петров вдоль сельских слободок, тем
больше и больше вспоминал он, как одного мужика обсчитал, другого —
обмерил, того — споил, этого — прижал к нужде... Кругом тихо...
«Господи! — сказал сам себе Аким Петров.— Как я бессовестен,
нехорош! И стою ли я милости Твоей? Стою ли я того, чтобы Ты допустил
меня завтра приобщиться Святых Тайн?..»
Спустя немного времени послышался стук в окно Власовой избы.
— Кто тут? — крестясь, спросонок окликнул Влас.
— Это я, твой сосед-трактирщик... Выдь-ка на минутку.
Ветхие ворота заскрипели, и в них показался Влас. Увидя богача-соседа в
смиренном, небывалом виде, державшего за повод лошадь, он в удивлении
остановился.
Прости меня, сосед,— начал Аким ров,— за все мои обиды тебе, да вот
лошадку-то свою возьми назад, владей ею | на здоровье, а теперь пока
прощай, счастливо оставаться.
Изумленный Влас постоял-постоял, посмотрел вслед удалившемуся
трактирщику, с радостью ласково потрепал по шее своего I возвращенного
конягу и пошел во двор.
— Ох, Господи! Дела, дела,— говорил он, затворяя ворота.
— Видно, на исповеди опомнился наш тиран-то... Вразумил его Христос, Царь Небесный.
А тиран между тем отправился ко вдове и ее тоже немало удивил своим
приходом в неурочный час.
— Вот что, тетка Акулина,— заговорил Аким Петров,— ты на меня не серчай
за вчерашнее-то, что покричал-то я на тебя... Корму-то ты возьми у меня,
сколько тебе требуется, а брань мою забудь... А вот тебе за обиду,
возьми, годится ребятишкам на баранки,— и сунул ей в руку рублевку...
В большом окне Акимовой каморки сияли бледные лучи лампадки, сам он на
коленях стоял пред большим кивотом с образом и молился...
Кончив молитву, снял с гвоздя поддевку, положил ее под голову и,
крестясь, лег на голую лавку. Молитва, чистосердечная исповедь и
положенное начало добрых дел навеяли мир и отраду на его душу.
— Помоги мне, Господи,— шептал он,— сделать побольше добра всем тем,
кого я так часто обижал... и не отвергни завтра меня, Милостивый, за
мои грехи от Святых Тайн...
И заснул богач на голой, жесткой лавке так сладко и спокойно, как не
спал никогда на своих мягких пуховиках.
Прошло пятнадцать лет. Село Тихое нисколько не изменилось, мало
изменился и дом Акима Петрова, не видно только над крыльцом расписанной
зеленой вывески... Зато много перемен произошло в приходском храме:
прежняя бедная. плохо выкрашенная, с погнувшимися главами церковь
превратилась в белый храм, увенчанный вызолоченным, ярко сияющим на
солнце крестом; около же церковной ограды, на пустой прежде площадке,
приютился новенький домик с вывеской: «Приходская школа», а рядом с ним
другое белокаменное здание — церковная богадельня.
Была Пасха. Из дома Акима Петрова только что вынесли иконы, и вышла
толпа народа. Священник служил у него обычный пасхальный молебен, а
после молебна соборовал самого хозяина.
Аким Петров лежал на смертном одре, но смерти он не боялся, на его душе
было мирно, покойно: он точно исполнил обещание, данное ночью после
исповеди, накануне Причастия. Он бросил торговать вином, стал добрым
христианином; выбрали его церковным старостой. В течение почти
пятнадцатилетней службы своей храму и приходу он украсил церковь,
построил школу и богадельню, приобрел новый колокол, помогал беднякам,
весь свой неправедно нажитый капитал употребил на доброе дело. Господь
услышал молитву раскаявшегося грешника и помог ему сделать много добра
всем, прежде им обиженным.
— Подойдите ко мне,— сказал умирающий Аким детям и внучатам. Те
подошли. —
Вот вам, детушки,- начал он прерывающимся голосом,— мое последнее
родительское завещание: не отбивайтесь от храма Божиего... Говейте
каждый год непременно... Чаще размышляйте о своих грехах... Был я зверь
безжалостный, хуже бессловесного скота... Продал всю совесть, не знал
сострадания к людям, но, благодарение Господу, Он вразумил меня в храме,
и... стал я из зверя человеком.
Вечером того же дня все село узнало, что Акима Петрова не стало, отошел
он ко Господу в радостный, пасхальный день. В каждой избе немало было
разговору про покойного; помнил его народ великим грешником, знал потом и
за добрейшего христианина.
— Чудное дело,— говорил один старичок в кругу собравшихся посидеть
на завалинке около одной хаты,— каким покойник был прежде и каким
сделался потом. «Утром встал зверем плотоядным, а вечером лег человеком
жалостливым»,— вот как сам про себя говаривал покойник, Царство ему
Небесное... А все почему? А потому, что внял молитве церковной, поговеть
вздумал, вот и вразумил его, грешного, Батюшка, Царь Небесный,
Милостивец-то наш.
|
