Главная » 2011 Август 28 » Евгений Гришковец - человек-жанр, человек-оркестр
16:35 Евгений Гришковец - человек-жанр, человек-оркестр | |
 О нём говорят: человек-жанр, человек-оркестр. А можно сказать – Евгений Гришковец. И этого будет достаточноЯвляясь публике в разнообразных обличьях – актёра, писателя, режиссёра театра и кино, автора музыкальных альбомов, – он умеет постоянно меняться, оставаясь самим собой. При этом не перестаёт удивлять. Сценические монологи Гришковца – это рассказ от первого лица. С очень точными наблюдениями. С обострённым вниманием к смешным и трагическим пустякам, всякому «сору», из которого, собственно, и состоит жизнь. Со сбивчивой интонацией – как будто на ваших глазах человек подбирает слова. Простодушные зрители попадаются на эту обманку и отождествляют героев Гришковца с ним самим. Что, конечно, неправильно. Между автором, который вправду служил на Тихоокеанском флоте, и затурканным службой матросом, который «съел собаку», существует дистанция. – Пьесой «Как я съел собаку» вы сделали себе имя, но она была написана в 1999-м, поставлена в 2003-м. За прошедшие годы и время изменилось, и в вас, наверное, произошли какие-то перемены. Появились иные акценты в спектакле? Возникла новая интонация? – Не только акценты и интонация – полностью изменился спектакль. Когда я в Москве дебютировал с ним, мне было тридцать с небольшим, сейчас – сорок с лишним. Раньше меня занимала тема взросления, теперь – тема встречи человека с государством, которому безразличны твои индивидуальные черты, оно интересуется только твоим ростом и размером твоей ноги, чтобы выдать правильную матросскую форму. – Превращение драматурга в прозаика, оно было для вас естественным, закономерным? – Оно было абсолютно неожиданным. До той поры, пока не начал писать прозу, я был человеком театра, который понимает суть сценического художественного пространства, но слабо представляет себе, как строить повесть, роман. «Рубашка» стала моим первым опытом в прозе. И это видно. Там почти сплошь прямая речь. Я не знал, как её оформить, чтобы получилось прозаическое произведение. Решил сделать так: сначала писал диалоги, а потом разбавлял их словами «он сказал». – Зато шестая ваша книга – роман «Асфальт» – вполне свободна от таких приспособлений. – Мне кажется, этим романом я сильно опередил литературный процесс. Была осмысленная задача – дать новый тип трагедии, новый тип переживаний. – Что значит «новый»? – Быстрое переживание трагедии. Я задумал «Асфальт» пять лет назад, в 2008-м его издал, но не мог себе представить, что мы так быстро придём к тому, что там описано. Мой герой переживает страшную беду – смерть близкого человека. Он очень страдает, но через пять дней понимает, что дальше страдать не может, и возвращается к повседневной жизни. Именно так и бывает теперь. Посмотрите, мы уже не вспоминаем про Фукусиму. А землетрясение на Гаити? Если бы такое землетрясение случилось лет тридцать назад, оно стало бы одним из главных событий XX века. Или, скажем, «Титаник». Если бы он утонул на прошлой неделе, сегодня про него никто бы уже не вспоминал. Теперь трагедии переживаются быстро. Вот об этом я и написал «Асфальт». – Когда вы гастролируете в Европе, кто ходит на ваши спектакли? Представители русской диаспоры? – К сожалению или к счастью, всё это закончилось. До 2004 года я участвовал в международных фестивалях, много и с удовольствием гастролировал в Европе. Но постепенно это потеряло смысл. Я стал настолько известен здесь, что на спектакли, которые я играю за границей, стали приходить преимущественно наши бывшие граждане. И от этого осложнился культурный контакт с европейской публикой. Представьте двуязычный зал. Одна его часть ловит русский текст и мгновенно реагирует на него, а другая из-за этого не слышит перевод. В итоге немцы, французы, бельгийцы, финны перестали ходить на мои спектакли. – Кто сегодня ваш зритель? У меня ощущение, что это молодая, пригламуренная буржуазия. Когда вы дебютировали, на ваши спектакли стекалась достаточно пёстрая публика. А потом вошло в моду ходить «на Гришковца», и ваш зал заполнили девушки в одежде и с аксессуарами мировых модельеров. – Эта мода давно прошла. Как только я начал регулярно играть свои спектакли, как только «Рубашка», «Реки», «Зима», «Планка» стали продаваться в магазинах… Тираж моих книг перевалил уже за два миллиона. Спектаклей сыграно более полутора тысяч. Какая же это мода? Это стало частью культурного контекста. – Ваш зритель и ваш читатель – это один и тот же человек? – Они во многом совпадают. Но есть люди, которые решительно не хотят меня читать и любят только в театре. И я их понимаю. Они ассоциируют меня с моими героями, они «слышат» книгу, «написанную» моим голосом, и это им очень мешает. А есть люди, которые не любят и не понимают театр. Для них я только писатель. Они меня читают и знать не знают, какой я на сцене. – Роман Абрамович, как пишут в светской хронике, «был замечен» на ваших спектаклях. А с банкиром Александром Лебедевым я сам однажды сидел в одном ряду. – Это было давным-давно. – Они приходят, чтобы отметиться? Для них вы «тот самый Гришковец»? – Им отмечаться надо на кремлёвских мероприятиях, а не здесь. Сюда они идут спектакль смотреть. И Абрамович, и Лебедев, и Вексельберг, и ещё целый ряд олигархов – люди читающие, знающие театр. Заметьте, приходят они не на премьеру, а в обычный день, когда нет журналистов с теле- и фотокамерами. – Начнётся ли вскоре новый Гришковец, которого прежде мы не знали? – Думаю, нет. Зачем? Меня интересует мой современник, мой соотечественник, а не абсолютно вымороченный персонаж тех авторов, которые навсегда застряли в постмодернизме, и не маргинал из псевдоправдивых мрачных недохудожественных текстов тех авторов, которые мнят себя новыми нонконформистами. Я ощущаю себя чуть ли не последним реалистом, даже соцреалистом. Потому что мой герой всегда работает, у него всегда есть профессия, он всегда погружён в определённую социальную среду. Тут я ориентируюсь на лучшие образцы советской литературы. Так, как пишу я, сегодня не пишет никто. Говорю об этом совершенно ответственно. Беседовал Пётр Невзоров | |
|
| |
